Хлопок
Нижеследующие заметки можно было бы назвать "Воспоминания младшего сержанта", а повествуют они о битвах, которые со славой вели генералы и маршалы. Из Ташкента каждой осенью выезжали на уборку хлопка двести тысяч студентов, и из них пятьюдесятью тысячами командовал по долгу службы мой тесть Григорий Борисович Окунь – первый секретарь парткома Ташкентского Государственного Университета. Григорий Борисович, напишите! Вы ведь такое про этот хлопок знаете, что мне и не снилось! И не только про хлопок! Пора и маршалам кое-что рассказать народу! С юбилеем Вас, многих лет здоровья, успехов и творчества! Ждём воспоминаний!
Зачем студентов посылали на хлопок?
«Библейское предание говорит, что отсутствие труда - праздность была условием блаженства первого человека до его падения. Любовь к праздности осталась та же и в падшем человеке, но проклятие все тяготеет над человеком,
и не только потому, что мы в поте лица должны снискивать хлеб свой, но потому, что по нравственным свойствам своим мы не можем быть праздны и спокойны. Тайный голос говорит, что мы должны быть виновны за то, что праздны. Ежели бы мог человек найти состояние, в котором он, будучи праздным, чувствовал бы себя полезным и исполняющим свой долг, он бы нашел одну сторону первобытного блаженства. И таким состоянием обязательной и безупречной праздности пользуется целое сословие - сословие военное. В этой-то обязательной и безупречной праздности состояла и будет состоять главная привлекательность военной службы.
Николай Ростов испытывал вполне это блаженство, после 1807 года продолжая служить в Павлоградском полку, в котором он уже командовал эскадроном, принятым от Денисова.»
Сельскохозяйственные работы студентов напоминают военную службу во многих отношениях, в частности, и в этом.
Два-три месяца «обязательной и безупречной праздности» на хлопке, несомненно, нравились и студентам, и преподавателям. После формального начала занятий в сентябре ни преподавать, ни тем более учиться, всерёз никто не думал: все с нетерпением ждали начала хлопковой кампании. В декабре, после хлопка, все мы с большим трудом возвращались к необходимости в поте лица снискивать хлеб свой.
Когда я ездил на хлопок простым сборщиком, откупиться от бригадиров можно было третью нормы – тридцатью килограммами хлопка в день, и собрать их обычно было сущей безделицей, а после этого уж ничто не мешало чувствовать себя полезным и исполняющим свой долг. Когда я сам оказался на хлопоке бригадиром, я со своих студентов и того не требовал, и мне это сходило с рук. Очевидно, главная цель посылки студентов на хлопок была в чём-то другом.
Ясное дело, нас приучали к покорности, к готовности выполнять очевидно бессмысленные распоряжения. Может быть, здесь ещё и классовые соображения играли роль: ткнуть настоящую и будущую «интеллигенцию» носом в дерьмо, чтобы на всю жизнь запомнили своё место. Великая задумка! Но в эпоху развитого социализма все, кажется, уже и позабыли, для чего гениальные отцы - основатели всё это изобрели, и хорошо заведённая машина просто продолжала крутиться.
Мне, конечно, не решить до конца эту великую загадку: зачем, всё-таки, студентов посылали на хлопок (на картошку, овощи и т.д и т.п.)? Готов даже предположить, что кто-то эту картошку, хлопок и овощи действительно собирал, но не я и не мои студенты, ни в Новосибирске ни в Ташкенте.
С самого начала наши бригады выводили на поля, по которым уже прогнали сборщиков (и после этого там еще прошла пару раз уборочная машина ). На кустах сиротливо серели случайно уцелевшие запылённые клочки ваты и несколько зелёных нераскрывшихся коробочек.
Всё собранное нами ещё более сиротливо лежало в пыльных хирманах до первых дождей, после которых превращалось в грязное месиво.
Иногда рядом с нами оказывались нетронутые участки, густо, как кремом, покрытые белоснежными пышными гроздьями распустившегося хлопка. Стыдно признаться в рабском усердии, но от наших сиротских пустых полей, от всей бессмысленности нашей работы, и меня, и моих студентов так и тянуло туда – встать на грядку и вперёд, грести эту роскошь. Но эти участки, вероятно, хранили на пожарный случай и нашего брата к ним не подпускали. Уже в самом конце сезона рядом с нами трактор запахивал одно из таких неубранных полей.
В середине - конце ноября в Джизакской области обычно выпадал снег. Хлопка уже нигде не было видно. Нас выгоняли в чистое поле, мы собирали ветки и грелись у костра до обеда, а потом с обеда до вечера.
Вместе с обедом привозили газеты. Все их ждали с нетерпением: там сообщалось, сколько процентов осталось до выполнения плана. Все знали , что нас отпустят домой, когда будет выдан сто один процент. К снегу план обычно был выполнен на 90% и в каждый хлопковый сезон, при котором я присутствовал, судя по газетам, дела и дальше шли неплохо. Обычно крупный заголовок гласил: "Вчера труженики Джизакской области ударным трудом добавили еще 1.5% собранного хлопка к Узбекскому хирману". Кое-кто приносил с собой транзисторы, и мы слушали про наши достижения еще утром в известиях по радио. Так что дней через десять можно было надеяться на дембель.
Не думаю, чтобы в Джизакской области в такие дни, кроме студентов у костров, мёрзла на полях еще хоть одна собака. Я, во всяком случае, не видел. Хлопок, очевидно, собирался сам собой.
Поразительно, как эти наглядные уроки двоемыслия действовали: все всё видели своими глазами, но когда я как-то неосторожно заметил одному из своих коллег – бригадиров, молодому и неглупому парню, что наше пребывание здесь к хлопку никакого отношения не имеет, тот искренне возмутился. Он вспомнил про стратегическое значение хлопка, про то, что его продают за валюту, а всё происходящее с нами объяснил просто местной безалаберностью. Думаю, он не выламывался для скрытого микрофона, а говорил от души.
Я немного знал от отца общую ситуацию. Хлопок, собранный нами, даже если бы его увезли до дождей, не годился по качеству для производства даже самого дурного пироксилина. Тем более, на экспорт. За границу продавали только хлопок самого первого, ручного сбора. Из-за неправильной эксплуатации узбекские хлопкоуборочные машины хлопок обычно портили (хотя технически они были лучше и проще американских) и на экспорт он уже не годился.
Но в силу врождённого оппортунизма, мне, чтобы чувствовать себя полезным и исполняющим свой долг, не требовалось сложных глобально–стратегических аргументов. Достаточно было прочесть в газете, что "Вчера труженики Джизакской области ударным трудом добавили еще 1.5% собранного хлопка к Узбекскому хирману" – и я знал: вчерашний день был прожит не зря! И к дембелю на день ближе, а в декабре на хлопке было уже холодно и скучно, и хотелось домой. Очередная хлопковая кампания кончалась, и великая загадка оставалась неразрешённой.
Как я туда попал
В составе ТашПИ (Ташкентский Политехнический Институт) я ездил на хлопок дважды, один раз в качестве простого сборщика, а второй раз бригадиром. От первой поездки, когда я работал в бригаде, составленной из ассистентов и техников, у меня остались очень приятные воспоминания, не представляющие общего интереса. Поскольку я был в этой бригаде единственный преподаватель, меня старались не трогать, и в конце, чтобы соблюсти субординацию, даже перевели на какую-то полукомандную должность, но без всякой ответственности. Наш бригадир Хасан был довольно симпатичный и неглупый парень и без дела никому голову не морочил.
На второй раз меня повысили в должности: я был назначен бригадиром, и не просто бригадиром. Я должен был командовать сводной женской бригадой инженерно–строительного факультета! Вероятно, мне доверили этот высокий пост за скромность: «Я нравлюсь дамам, ибо скромен». В первый сезон ко мне, надо полагать, присмотрелись и решили, что со мной девочки будут в полной безопасности.
Вы представляете, как я старался отпихаться! Обещал собирать по шестьдесят киллограммов в день в качестве рядового сборщика, приносил справку, что я полностью развалил свою бригаду на уборке картошки в Новосибирске – ничего не помогало!
Хасана тоже повысили в должности: он перешёл в штаб хлопкового отряда инженерно–строительного факультета. Со штабом этим в дальнейшем, по долгу службы, мне пришлось основательно познакомиться. Моим непосредственным командиром в штабе был Сурен, кажется, доцент на инженерно–строительном факультете, член парткома ТашПИ и секретарь выездного парткома хлопкового отряда.
Подготовка к выезду начиналась в Ташкенте задолго до «часа Ч». Формировались штабы, группы, бригады, низший командный состав – бригадиров – несколько раз собирали на инструктажи.
В день выезда ТашПИ движение в городе закрывали. Выезжали 30.000 человек – целая армия. К каждому из корпусов ТашПИ подгоняли десятки автобусов, и начиналась многочасовая процедура посадки. Мы – бригадиры - принимали команду над студентами с начала посадки в автобусы: проверяли по спискам личный состав, решали какие-то бесчисленные сложные проблемы, искали неизвестно куда пропавших людей и оборудование, ругались со штабными порученцами. Не то чтобы я с Новосибирска всему этому каким-то чудом научился, просто в этот раз я, к счастью, определённо знал, что всё решится и без моей помощи, в Ташкенте не останемся. Поэтому я спокойно делал вид, что отдаю распоряжения, решаю на месте постоянно возникающие важные проблемы, и вообще, чем-то руковожу. Подозреваю, что в этом состоит на девяносто процентов любая руководящая работа, только многие руководители получают от неё гораздо больше удовольствия, чем я.
Но вот, наконец, двери нашего автобуса закрылись, и в колонне десятков других автобусов, надолго останавливаясь на каждом большом перекрёстке, мы начали выбираться из города.
Ташкентский Политехнический Институт занимал на хлопке целый район Джизакской области – а именно, Голодностепский район. Когда мы подъезжали туда на автобусах, Голодная Степь – узбекская целина, как её когда-то называли – открывалась глазу как бескрайняя равнина, расчерченная бетонными желобами оросительных каналов на огромные квадраты десятикилометровой ширины. В углах каждой клетки этой циклопической шахматной доски стояли бараки, и какой-то из этих бараков ожидал и нашу бригаду.
Несколько неземной вид всему пейзажу придавали поднимавшиеся кое-где над землёй овальные низкие тела, а над ними - вытянутые шеи каких-то странных динозавров. Некоторые из ископаемых животных были окружены облаком пыли, и их пасти что-то изрыгали в высокие кузова подъезжавших грузовиков. Мне и приятно, и страшновато было осозновать, что эти доисторические чудовища – мои родные сёстры: очистительные машины УПХ-1.5 – творение моего папаши.
Кое-где на поверхности проступала соль. Я лишь позже понял роковой смысл этих белых разводов: вся эта земля, вся Голодная Степь, была обречена. Когда в конце пятидесятых годов поднимали «узбекскую целину», была построена сеть оросительных каналов, в которую была отведена часть воды из Сыр-Дарьи. Из соображений экономии параллельная дренажная сеть не строилась и не планировалась, хотя было хорошо известно, что без дренажных отводных каналов солёные грунтовые воды поднимутся на поверхность земли, постепенно засолят верхний слой грунта, и сделают землю совершенно непригодной для произрастания чего бы то ни было, даже пустынной колючки. Это не было трагической ошибкой – всё было точно известно, в частности, что полное засоление займёт лет тридцать. Было принято холоднокровное решение по принципу "после нас – хоть потоп". Заодно было решено пожертвовать большей частью Аральского моря: после того, как воды Сыр-Дарьи были пущены на орошение Голодной Степи, Аральское море начало быстро мелеть и сокращаться в площади. Всё прошло по плану, и к девяностым годам Голодная Степь была полностью засолена, а площадь Аральского моря сократилась в три раза. Кажется, это была одна из самых страшных экологических катастроф последнего времени.
Трудовые будни
Но вот мы приехали. Приятный сюрприз: около барака девочек ждал горячий чай. Его с гордостью подавал мальчонка – узбек лет двенадцати. Вводивший меня в курс дел бригадир из соседнего совхоза объяснил, что это приданный нам повар, и рекомендовал беречь его как зеницу ока. Я поначалу отнёс это исключительно к нежному возрасту поварёнка, и только позже понял, какой подарок получил.
Перед самым выездом в наш автобус подсел ещё и милиционер. Точнее, это был курсант Ташкентской Школы Милиции, также приданный нашей бригаде для поддержания порядка. Это был довольно симпатичный на вид парень лет девятнадцати, кажется, татарин. Таким образом, весь руководящий состав был на месте.
Барак был разделён деревянной стеной на две неравные части. В меньшей части было три комнаты, которые мы, то есть, я, милиционер и поварёнок и заняли, и еще что-то вроде салона или коридора. Вторая часть барака представляла собой одно большое помещение, вдоль стен которого в три яруса шли нары, разделённые на ячейки легкими деревянными перегородками. Девочки немедленно стали осваиваться в этих ячейках, и, прежде всего, завесили их простынями. В бараке было несколько лампочек, но электричество подавали нерегулярно и только до восьми вечера. Вечером девочки зажигали у себя в ячейках свечи (хоть это и было запрещено по соображениям противопожарной безопасности), и барак наш превращался в театр теней.
Никаких «удобств» в бараке не было. Рядом проходил один из оросительных каналов – это был широкий бетонный жёлоб, лежавший на массивных опорах, и вода в нём бежала очень холодная и довольно чистая. Утром весь руководящий состав уходил умываться в этом жёлобе метров за двести вниз по течению, а девочки плескались в нём прямо рядом с бараком. За бараком, метрах в тридцати, стояли над ямой три деревянные кабинки туалетов. Добраться туда ночью, в полной темноте, было цирковым фокусом.
(Продолжение следует)
