Пока не требует поэта…
(Встреча на далеком меридиане) – продолжение
Константин Симонов в Ташкентском университете >>
1. Менталитет Золотого яйца
С легкой руки Александра Неверова стало крылатой мыслью выражение, заимствованное из заглавия его повести «Ташкент – город хлебный»(1923). Направляясь из Москвы на юг «за хлебом», Константин Симонов лелеял надежду на самозабвенную творческую работу, предвкушая «приют спокойствия, трудов и вдохновенья». Начало шестидесятых годов ознаменовалось между тем очередным лицедейством – повсеместным насаждением университетов культуры. Трудящихся призывали в стремительном марше овладеть, по Ильичу, всеми богатствами культуры, которые выработало человечество. Свистать всех наверх! Константин Симонов направляется в «узбекскую кочегарку» открывать первый университет культуры шахтеров. Лично мне предписывается прервать работу в вузе и прибыть в качестве лектора в угольный Ангрен. Здесь я и встретился с угрюмым Симоновым, чья грация становилась дразнящей, приветливость, остроумие вызывающим. Тогдашний Ангрен – город с русским населением, разбавленным сосланными по «сталинским путевкам» крымскими татарами и ингушами, встречался и друг степей калмык. Первое впечатление в конкретных образах: « И выглядели грустными, как морги, столовые, продмаги и райторги». Весь день до самого начала предстоящего вечернего празднества нас усиленно кормили: даже музе нужен завтрак и обед и, между прочим, ужин. Противясь «демьяновой ухе», Симонов раздражено иронизировал: «Лошади и поэты должны быть сыты, но не закормлены».
…Зал был заполнен до отказа. Тогда университеты культуры еще не научились обходиться без слушателей. Не испорченный культурой секретарь горкома партии, объявляя начало первого занятия, сказал, что поскольку поэту вредно думать о своем творческом методе, « пусть расскажет об этом предмете лектор». Охотно поддакнув интригующему началу, я заметил, что курица, несущая золотые яйца, перестает плодоносить когда пытается узнать, как она это делает засим сочувственно описал каторжный труд над словом литераторов разных стран, эпох и народов, у которых брал уроки стремившийся к всемирно-литературному образованию Симонов. Настоящий художник, продолжал я, видит мир по-своему. Он принимает близко к сердцу неповторимую общественную жизнь своего народа, отражает свободный от предрассудков взгляд на жизнь. Поэт видит жизнь – клокочущую, пеструю. Он ценит ее, приносящую с собой радость и горе, жизнь с ее бесконечными дремами, соблазнами, битвами и победами… Я сказал, что есть в жизни такие явления, которые почти не подвержены переменам. По прежнему будут лить цветные дожди, придет весна, мужчины и женщины будут любить друг друга, звезды – восходить и заходить снова и снова станет зеленеть трава. Широко несся вспененный поток литературоведческой фантастики и житейского опыта. Я доливал не воду в молоко, а молоко в воду. Уста пытались отдаться наслаждению от важного события в жизни провинциального города. Я буквально утопил свой рассказ в соплях. Бескорыстная слеза должна была появиться у каждого, кто прослушал мою лекцию. Мне хотелось быть достаточно хорошего мнения о себе. Однако в какой-то момент я ощутил, что мой рассказ вязнет в риторике, точно изюм в пудинге. Моя страстная речь не подействовала на публику ни как вяжущее, ни как слабительное. Я внутренне засмеялся, не дожидаясь щекотки.
2. Песни для глухих.
Но вот «слово для зачтения своих стихов» получил все это время смиренно ожидавший своей очереди закалявшийся в горечи и иронии «опальный» поэт. Тихим голосом и без акцентированной нюансировки начал Симонов читать всегда вызывающие художественное волнение тщательно отобранные характеристические стихи – цикл любовной лирики вперемешку с гражданской лирикой: «С тобой и без тебя» («Жди меня» и др.), «Лирический дневник», «Фронтовые стихи» - щедрое раскрытие интимного мира и гражданских чувств поэта. С изящной простотой вел поэт учебное занятие. Мягкие грассирующие звуки речи, казалось, усиливали его обаяние. Чтение между тем не потрясло, не внушало и не увлекло собравшихся – не было возбуждающего опьянения, празднества. Фоника выступления Симонова в тенденциозном восприятии слушателей сделала стихи двусмысленными, побуждая смеяться в самых серьезных местах. Реакция зала делала все тусклым, бедным, чахоточным. С меланхолическим пылом поэт читал и читал, взор его потух, язык стал заплетаться. Чтение все больше напоминало внутренний монолог. Автор читал так, как будто в зале не было слушателей. У «чтеца», привиделось мне, было мучительное чувство, что слова его раздаются в пустом зале, где эхо не искажает слов, где не приходится думать о резонансе, который эти слова получат. На сцене стоял вежливый с безупречной осанкой Симонов, чья поза – жалкая пародия Гамлета, спешившего испарить тоску в просторы света. Он как бы нарочно спешил не понравиться, боясь что это выйдет и без его стараний, само собой. Торжество проходило в нехорошем спокойствии. Испытующе следя за реакцией слушателей, поначалу симулировавших внимание, я подумал, что и эллин Демосфен, и латинянин Цицерон, оказавшись в положении московского поэта, оказавшись в положении московского поэта, вынуждены были бы удалиться. А ведь мужи эти были мудрецы из мудрецов.
В моем зерцале дураков.
Дурак узрит, кто он таков.
Как говорится – смех и горе:
Здесь дураки всех категорий.
Себастьян Брант «Кораблю дураков»
3. Парад шутов
Прервал сомнабулическое чтение стихов этакий заморыш жизни с холодной и бескровной улыбкой чеширского кота: «Вы какой нации будете?» - спросил он под вырвавшийся из зала одинокий аплодисмент какого-то самодеятельного клакера из зала. Вопрос как вопль души породил всплеск единодушия, консенсус сплоченной посредственности( чувство пролетарской солидарности рождается не только в очередях за водкой). Публика и впрямь утомилась, раз стала напирать на «пятую графу».
«Еврей вы?» - погасив улыбку, инверсионно эмфатически перестроил слушатель с холодными, иссохшими глазами, стремясь ощутить птицу, залетевшую в это медвежий угол: и за тобой-де найдутся грешки. Конкретина вопроса вновь всколыхнула едва опять не задремавшие массы. Удержись смеяться над этим серьезным вопросом читатель, поскольку поэт-ответчик и на себя натягивает шутовский колпак: «Отец мой мельник, мать русалка», - повелительно кратко цитатно отшутился Симонов. И лишь потом – после качаловской паузы – на полном серьезе воспроизвел строку из своего посвященного автору «Землянки» (1941) : «Гхусская мать нас на свет гходила..».
Ты свои «интриги» из литературы, а вопрошающий – из жизни: «А про отца-родителя ни гу-гу, - настырно констатировал он вслух свою «заднюю мысль». Как задачу, требующую решения, Симонов рыться не имел охоты в генеалогической пыли: лучше принять обиду, чем нанести ее. Этический инстинкт подсказал русскому человеку, что уместной шуткой нередко решается трудность и легче, и лучше, нежели силой ума. Так сказать, попробуем любить, не потревожив зла. Чтобы разрядить возникшее напряжение, поэт перестал читать стихи и с мягкой серьезностью поведал людям о смешной метаморфозе своего метрического имени «Кирилл»: «… Карикатурно воспроизводя мое артикуляционное неблагозвучие, злые школьные сверстники, неприятно поражая своим доморощенным юдофобством, дразнили меня не иначе как «Кыгхилл» или просто «Кыгхил-еврей. Я сменил имя. Но они, вдогонку кричали мне: «Константин-свет-Кыгхиллович…»
Вопрошавший крякнул и махнул рукой. Его не удалось оживить колебаниями черного юмора. А ведь ликовал, как будто поймал блошку.
Еще не разрешившийся конфликт породил в зале странную смену настороженной тишины и шума, которые чем-то напоминали симфонию Бетховена. Словесный дар Симонова меж тем был явно ослаблен нервностью изложения, а оригинальность содержания не только не увлекала собой, но, напротив, вызывала на противоречие.
Тем временем из зала выдвинулась вперед этакая бодрая стерва с пересобаченным лицом. Назвавшись преподавателем ангренского вечернего университета марксизма-ленинизма, она промолвила: «Вы самонадеянно пишете своей возлюбленной : « Жди меня, и я вернусь, только очень жди, жди, когда наводят грусть желтые дожди, жди, когда снега метут, жди, когда жара…» . Откуда, скажите на милость, у нашего человека такой махровый индивидуализм?» Словоохотливость соединялась в ней с чрезвычайной сварливостью – классический образец набора неуязвимого совка, непобедимого в своем упрямстве: «В связи с этим возникает законный вопрос, - продолжала ораторствовать вопрошавшая. – Почему в ваших стихах нет ни слова критики и самокритики столь порочного качества?
Тогда мы еще не ведали, что в университетах марксизма-ленинизма работают и такие люди, которые знают все, но неточно. Или точно, но не до конца. Или до конца, но не про совсем другое.
Существует несметное множество тонов, ладов, выговоров, выражений и манер, какими может быть произнесено слово «взор». Человек деликатный и твердый, Симонов, ни к кому не обращаясь, развел руками и, переиначивая Фауста, сказал: «Над философией коптел, марксизм-ленинизм долбил и эстетику одолел. Однако я при всем был и остался дураком». И действительно, как направить то, что сформировано, выковано, обожжено, закалено и очищено? Константин Михайлович выходил на это свидание ханжеских вопросов, как бы опровергая неоднократно провозглашенный им принцип: «читатель – мой двойник». Обращаясь к слушателям, поэт стойко, великодушно и предусмотрительно ответил «идеологически подготовленной» слушательнице: «Это правильно, но неверно». Прозвучало как диагноз нравственной атеологической деградации эпохи. Симонов явно валял дурака, пряча острый ум под притворной личиной.
Красноречие создается вниманием слушателя. Разве можно выстраивать сверх-задачу в столь неблагоприятных условиях? В духе оптимистической иронии Симонов заметил, что Энгельс прямо «указал»: самая возвышенная и самая индивидуальная из мук – мука любви. Любовь же единственная авантюра, в которую мы пускаемся без расчета. Эти слова прозвучали как вегетарианские призывы, между тем как риторическая неприязнь зала продолжала висеть в воздухе. Поэт шел под уклон, но еще не катился в пропасть. «Продолжая такой индивидуализм,- продолжил, однако, Константин,- классик максизма при этом не дал нам указаний насчет критики и самокритики. И нынче мы славим неразлучную пару «индивидуалистов» Тохира и Зухру, пару, прекраснее, чем Маркс и Энгельс.(Опасная шутка – афоризм. –Г.О.) Она красой, а он умом равны друг друга были».
Поистине, диалектические хитросплетения выбирают лишь тогда, когда нет никакого другого средства. Они могут быть необходимой обороной в руках человека, не имеющего уже никакого оружия против оскорбительно-неуязвимой глупости.
Слушателям и слушательницам, по-видимому, надоели аллегории, аналогии. Одна из них с лихорадочным огнем порочного познания (кратко, стало быть, она застряла в тенетах Венеры) без обиняков, «про это» - до «желтых дождей» и после. Симонов не стал отвечать прямо, поскольку тогда слово «Секс» ассоциировалось с империализмом. Он просто объяснил, что биография, как принцип организации действительности, вносит в свой материал ретроспективную преднамеренность, как замысел, который воспринимающие могут мыслить как безличный. Любое серьезное произведение литературы неизбежно автобиграфично и требует от автора использования опыта его собственной жизни. Слишком прямое и непосредствованное использование событий своей собственной жизни противоречит специфическому характеру литературы.
Слушательница с горящим факелом познания, однако, не унималась, желая выяснить этот вопрос. Она допытывалась о потаенных мыслях и плотских радостях сего пилигрима. Ломай замок, врывайся в дверь! Священного нет ничего! Подай нам слабости его! Радость, которую некогда принес успех стихов «Жди меня» сменилась горечью, Симонову претили амикошонство, беззастенчивость как поведенческий стиль. Тем не менее он терпеливо разъяснял: переживания героя обобщены и типизированы. Автор, персонажи, фабула в произведении рассеиваются. Отвлеченное встречается с конкретным, субъективность с действительностью, прямое значение с символическим. Совмещение этих рядов не требует мотивировок, а лирическое слово больше самого себя. В лирическом стихотворении читатель узнает не столько поэта, сколько себя.
Сказанное оказалось для аудитории сложной материей: впрочем, в почете пребывает дудка, никто не слышит благородный рог.
Наконец, разыгрывается пятый акт, в течение которого выясняется, что вопросов больше нет, потому что нет порождающего их культурно-идеологического поля. Да и Симонов, проявляя осторожность беременной женщины, явно стремился к соцреалистическому хэппи-энде. И он наступил. В зал вошел директор караван-сарая и внятно объявил «Пиво и раки поданы!» Классики марксизма-ленинизма, как известно, любили пиво. Началась банкетная вакханалия. Все были счастливы в меру своих возможностей. Быть счастливее они уже не в состоянии. Опущен занавес, фарс окончен. Пятый акт плавно перешел в post scriptum.
4. De profundis: автор «Русского вопроса» об « еврейском вопросе»
… Во время прогулки тет-а-тет по пустынным улицам ночного Ангрена Константин Симонов несколько раз обращался к бурлескному эпизоду с «пятой графой». Разговорная тема! Он вдруг заговорил о выдающихся писателях и журналистах-евреях, с которыми прошел огонь, воду и медные трубы, людей, часто униженных и оскорбленных. «Иных уже нет». В пылу воспоминаний его то и дело охватывало чувство обнаженной тоски и одиночества. «В нужное время не поддержал, не помог, не подсобил, - вслух сказал Симонов, сетуя по поводу быстротечности человеческой жизни, горькой мимолетности отпущенного человеку срока. Эту тоску он испытывал не только разумом, но и жизнью. Его преследовал синдром «невыплаканных слез». Я понял, что евреи в глубинных слоях его сознания занимали свое сакраментальное место, хотя в беседе Константин Михайлович, слетевший со звездоподобной высоты, разумеется, не был слишком откровенен – до брудершафта дело не доходило. Наверное, ему просто хотелось выговориться. А может быть и познать самого себя в размышлениях на заданную тему: «Познать себя… Какая польза в том: Познаю, А куда бежать потом:»
Спящий Ангрен оглашался симоновскими откровениями. Евреи, сказал он , оказались в положении «вечного жида», между тем как по накопленному веками потенциалу могли бы получить почетное место в любом государстве мира. «Евреи в русской литературе 20 века это огромный и до сих пор неоцененный потенциал.
Мысленно представляя их собранными воедино, я думаю об этой громадной духовной силе, оказавшей определяющее воздействие на форму и стиль, к примеру, русской поэзии. «Рождалось нечто большее, чем «Илиада»!
Симонов заметил, что в его личной поэтической судьбе уроки у старших современников Багрицкого, Сельвинского, Уткина, Голодного, Саши Черного, Бабеля и др. – стали стимулом для творческих находок. Человеком-легендой назвал он Эдуарда Георгиевича Багрицкого (Дзюбина – 1895-1934) : «Мои самые ранние стихи написаны под непосредственным воздействием остроромантической поэзии Багрицкого», - сказал он. Илью Сельвинского (1899-1968) Симонов ценил за то, что тот « среди лая собак шел Своей. Обычной, Поступью. Тигра (пунктуация И Сельвинского). Константин Михайлович по ассоциации вспомнил, что и Сельвинский некогда был направлен в продолжительную «творческую командировку» на Сахалин, на рыбзавод, где Илья Львович получил реальную возможность сблизить свое искусство с практикой индустриального быта по линии формы, воспроизвести производственные рифмы в стихах. Рабочим завода, слушавшим Илью Сельвинского, предстояло сказать свое веское слово о произведениях поэта( рыбники, вестимо, рецензирующий народ):»Пал я духом –сотни верзил во всю скулу трещат от зевот. Что им концертный рояль моих строф? Им бы гармошку – и будь здоров. Дать бы вот этой паре по литру – чхать им тогда на мою палитру»,- писал поэт в своем стихотворном отчете о командировке.
В творчестве Иосифа Павловича Уткина (1903-1944) Симонов более всего ценил «Повесть о рыжем Мотэле» (1925), которая учит « не поддаваться демагогии собственной слезы». Небезынтересно замечание Симонова по поводу раздававшихся некогда обвинений Уткина в абстрактном гуманизме и «демобилизационных настроениях»: «Подобные мерки и претензии к Иосифу Уткину, - сказал Константин Михайлович, - недоразумение, поскольку все, что он писал, было по сути своей еврейской поэзией, недосягаемой для «ворошиловских стрелков» из литературных департаментов».
О Михаиле Голодном(Михаиле Семеновиче Эйштейне-1903-1949) Симонов говорил как о «талантливом авторе изумительных баллад и песен, ставших по праву достоянием устного народного творчества – «Песни и баллады Отечественной войны(1942), «Партизан Железняк», «Песня о Щорсе» и др.
Очень популярному в предреволюционное время Саше Черному ( настоящее имя и фамилия Александр Михайлович Гликберг – 1880-1932), - рассказал Симонов,- привелось совеем нелегко жить в стране Советов Ему запрещали печататься под псевдонимом. Саша Черный, в ответ на запрет, сначала выругался известным своим двустишием: «Заболеть бы, что ли, тифом, Учинить бы, что ль дебош?» Но, зная дикие нравы советской власти, подчинился запрету. «Смех, борьба и перемены, С мясом вырван каждый клок». В стихах, подписанных «Александр Гликберг», поэт безнадежно утратил привычную тональность. Оригинальная сатирическая маска была сорвана. И это оказалось фатальным. Вспомним его «Отречемся от старого мира…» И полезем гуськом под кровать» или «Плюнь, ослепни и оглохни И ворочаться, как краб!»
Из прозаиков Константин Михайлович особенно ценил Исаака Эммануиловича Бабеля(1894-1941). В своем никогда не публиковавшемся эссе «О Бабеле» - курсовой работе, написанной в годы учения в Литературном институте им. М.Горького (окончил институт в 1938 г.) поэт запоздалой репликой «вмешался» в спор между С.М.Буденным, оплевавшим «Конармию» Бабеля в своей статье «Бабизм Бабеля из «Красной нови» («Октябрю», 1924, 27 ноября).
Двадцатитрехлетнего Симонова задели бесцеремонные слова С.Буденного: «Дегенерат от литературы Бабель оплевывает слюной классовой ненависти боевой дух Первой Конной…»
… Мы смеемся над милым мечтателем Дон-Кихотом, бросившимся однажды спасать арестантов, ведомых в тюрьму…
«Больше всего я ценю в Бабеле, - сказал мне Симонов,- его национально-еврейское художественное чутье, позволявшее ему везде и всегда оставаться самим собой…»
Спящий ночной Ангрен оглашался взволнованными монологами Константина Михайловича…(Продолжение следует)
