Хлопковые ночи
Довольно часто по вечерам к нам приезжали гости: пьяный Сурен на парткомовском газике и с ним ещё два-три пьяных штабиста или партактивиста. У них было несколько подруг среди наших девочек. Обычно эти подруги сразу выходили к парткомовским джигитам и уезжали с ними до утра. Девочки эти держались в бригаде довольно высокомерно, и меня они просто не замечали, смотрели, как на пустое место.
Иногда Сурен заявлялся пьяным в дупелину. Тогда ему хотелось чего-нибудь новенького: он заходил в барак, вызывал наружу какую-нибудь девочку не из прежних и уламывал её с ним поехать. Исходы бывали разными. Несколько раз эти девочки прибегали ко мне и просили спасти их от Сурена. Тут уж приходилось стоять грудью: я оставлял девочку у себя в комнате, выходил к Сурену и начинал его успокаивать. Обычно аргументация моя была крайне упрощённой: «Сурен, меня твои личные дела не касаются, но только ты завтра договорись с ней (имярек) тихо – а сегодня, если уж она ко мне прибежала, лучше отложить.» Это действовало: Сурен был мордастый и крепкий мужик, и морда у него была очень порочная, а в подпитии ещё и дикая, но он был не дурак. Он чувствовал по моему тону, что сдвинуть меня будет непросто, и каждый раз он сдавался и предпочитал, всё-таки, на открытый скандал не нарываться. Ни одну из девочек, которые прибегали ко мне спасаться, я парткому не выдал. Насколько я знаю, Сурен к ним больше не цеплялся.
Так что к вечеру полуденный мираж, в котором я виделся себе Турецким Султаном, или, по меньшей мере, Эмиром Бухарским, бесследно таял. Моя должность называлась совсем иначе. Шутки в сторону! Я был просто главным евнухом парткомовского гарема, а мой милиционер-романтик – начальником гаремной стражи. К счастью для нас обоих, в нашу эпоху всеобщей туфты и жульничества, правила подготовки к занятию этих ответственных придворных должностей были соблюдены не во всех подробностях.
Это было сутью происходящего, а внешние детали сами собой устроились соответственно: моя единственная серьёзная обязанность была докладывать парткому раз в неделю на совещаниях в штабе о благополучии обитательниц барака, а единственная серьёзная обязанность милиционера была оберегать их, для ревнивого парткома, от их незаконных поклонников и соблазнителей – студентов.
Всё было на хлопке хорошо, но вот болеть там не стоило. Медсанчасть была где-то при центральном штабе ТашПИ, и, судя по рассказам, попадать туда вправду больным никак не следовало. Телефонов в бараках, разумеется, не было, ближайший к нам телефон был в совхозе в семи километрах. (Вы помните, что в 1975 году мобильники ещё не были изобретены. Да и сейчас не уверен, что в Голодной Степи сеть налажена.)
Хуже всего, что никто из доступных мне начальников не был полномочен отпустить студента с хлопка домой. Такое стратегическое решение мог принять только Центральный Штаб. Главным образом, из-за этого, в каждую хлопковую кампанию ТашПИ несколько человек умирало. У меня в бараке пару раз тоже возникали критические ситуации: больные девочки тихо лежали в своих ячейках на нарах, и я не знал, что делать. Обычно я заставлял порученцев забирать их на проверку в Центральный Штаб, и оттуда их иногда отпускали домой – там, в Центральном Штабе, никто ответственность за больного на себя брать не хотел. Один раз, когда девочку вернули из штаба в барак, больную ещё больше, чем до проверки, я просто организовал утечку информации её родителям. Родители приехали, устроили страшный скандал и забрали дочку домой. Слава Богу, у меня в бригаде, насколько я знаю, все вернулись домой сравнительно здоровыми.
Суд инквизиции
Студентам мужского пола не разрешалось подходить к нашему бараку ближе, чем на 10 километров. Напомню, что студенческие бараки стояли в углах "шахматной доски" с клеткой примерно такого же размера. Короче, мужикам из соседних бараков даже двинуться в нашу сторону запрещалось.
Тем не менее, каждый вечер несколько ребят приходили к нам, пробираясь полями, чтобы их не засекли штабные газики, курсировавшие по дорогам. Их подруги исчезали из бараков "незаметно" и возвращались поздно ночью. Никто их не ловил, не отмечал и не записывал.
Достичь такого либерального «статуса кво» мне было не так просто. Мой милиционер-идеалист первые пару дней уговаривал меня подтвердить и усилить официальную инструкцию, и ещё и от своего имени публично запретить отлучки из барака после восьми вечера. Более того, по его плану, мы с ним (и даже, кажется, поварёнок) должны были устраивать проверки и превентивные рейды вокруг барака после отбоя. Я сначала отнекивался, потом, наконец, припёртый к стене, сказал ему, что ничего ни запрещать, ни разрешать не буду, и гоняться за моими девочками и их ухажерами по полям тоже не буду. Он очень разозлился. Два дня смотрел на меня волком и, вероятно, раздумывал, не пожаловаться ли на меня. Я хотел бы думать, что, в итоге, он решил не жаловаться. К сожалению, по дальнейшему ходу событий получается, что, скорее всего, и пожаловался, и его даже слегка притормозили – молодой еще был и всё принимал слишком всерьёз.
Как бы там ни было, на третий вечер мой милиционер, ничего мне не говоря, сам вышел на вахту. Я и за ним следить, конечно, не пытался, но постепенно понял, что он каждый вечер с 8 до 12 патрулирует вокруг барака по не слишком длинному кольцевому маршруту. На меня он больше не злился. У меня есть только одно правдоподобное объяснение: он на меня пожаловался, его приструнили, и он обиделся и на штаб и на партком, а может, и на Советскую Власть, и решил встать на стражу сам, вопреки всем и вся. Бравый блюститель порядка продолжал охранять государственную границу с месяц, пока само собой всё не притёрлось. Но он обходил барак по раз навсегда выбранному маршруту, метров за 150, и очень быстро нарушители порядка приспособились. До предотъездных дней, когда всё смешалось в Джизакской области, внутри этого магического круга если и были мужики, то только мы с поваренком и моим милиционером. А романтические встречи назначались за железным занавесом.
Мой милиционер-романтик был ещё не злой парень, просто, по моему скромному пониманию, он честно не знал, что делать, как примирить выполнение приказа и своё понимание воинского долга со здравым смыслом. Если он так и не научился на этом хлопке реалистическому подходу к инструкциям, и немножко двоемыслию, вряд-ли он смог в дальнейшем успешно закончить свою престижную милицейскую школу. Но я сразу после возвращения потерял его из виду, так что не знаю, что с ним стало дальше.
Во всяком случае, шугал он только ухажёров, девочек моих он не ловил и, кажется, к концу даже подружился с несколькими из тех, кто регулярно сваливал за кордон.
Гром грянул, как всегда, неожиданно. Сурен застукал одну из наших девочек вечером в поле с каким-то студентом, метрах в пятистах от барака. Как он их выследил, какая разведка ему донесла, не знаю. Вспоминая сейчас эту историю, могу предположить, что либо его вывел мой милиционер, либо Сурен специально следил за парнем. Раньше я этой студентки никак не выделял, она моей защиты от парткома никогда не просила, да и парткомовские джигиты, кажется, её умыкнуть не пытались. Что у неё было с Суреном - не знаю, хотя по развитию событий всё походило на долгожданную месть.
Шум поднялся за один вечер. Было очевидно, что историю раздувают. Приехал газик из штаба, сразу с тремя начальниками во главе с Суреном, мне устроили разнос ("ты что здесь, едят тебя мошки, бардак развел?"), пригрозили выгнать из бригадиров и из преподавателей. Девочку увезли в штаб. Она вернулась через два дня, ни с кем не разговаривала. Она была русская, довольно симпатичная, звали её, кажется, Света, и подружек у неё в бараке было немного.
Еще через день Сурен после обеда подкатил на газике на поле, поговорил о чём-то недолго со Светой, потом сказал мне, что вечером будет обсуждение в нашей бригаде. Он не уточнил, что имелось в виду, и я никаких действий не предпринимал.
В восемь вечера Сурен прикатил пьяный и злой. Он мне сказал, что обсуждение будет проходить у меня в комнате и чтобы я подготовился.
Я стараюсь, по возможности, описывать всё откровенно, хоть это и не слишком мне льстит. К сожалению, моя очень не еврейская позиция "непротивления злу насилием" иногда приводила меня на грань, а может быть, и за грань ситуаций весьма неприятных и унизительных.
Заседание трибунала вела тройка в составе Сурена, милиционера и меня. Поварёнок куда-то отвалил загодя, но ему и по чину не полагалось. Сурен предупредил нас, что говорить будет он, но мы должны и выражением лиц, и жестами, а если понадобится, по указанию Сурена, и словами, подчеркивать всю тяжесть ситуации. Потом вызвали Свету.
Она держалась очень бодро, стоя перед нами. Сурен сидел на стуле, я и милиционер сидели на моей кровати, милиционер с краю, а я – посередине, хотя и хотелось мне забиться в какой-нибудь далёкий угол.
- Ну, что делать будем? - спросил Сурен.
- А что?
- А то, что моральное разложение – это не шутка. Годами потом не отмоешь.
- Сурен Акопович, вы же сами видели – мы просто сидели на грядке... – Света говорила довольно задиристо.
- Я не знаю, что вы там делали. Но я знаю, что было распоряжение после восьми часов из барака не отлучаться, а тем более, не прятаться с кавалером за грядками!
- Сурен Акопович, но вы же видели – мы ни от кого не прятались, мы просто сидели и разговаривали.
- А я тебе ещё раз говорю, я не знаю, что вы там делали, но вас предупреждали ...
Они препирались так довольно долго. Не буду пересказывать весь этот разговор. Я поначалу не мог понять, чего хочет Сурен. Вероятно, он просто разминался, да у него первые полчаса и язык плохо ворочался.
- Но ты признаёшь, что вела себя неправильно?
- Нет, я могу встречаться со своим другом где хочу.
- У себя дома ты можешь встречаться хоть с десятью друзьями сразу, а здесь на хлопке изволь сдерживаться!
Света не нашлась, что сказать, и было видно, что этот удар застал её врасплох. Кажется, она всё-таки не ожидала издевательств, не понимала, что она сделала такого позорного, чтобы с ней можно было так разговаривать.
Выждав немного, Сурен начал всё сначала, в разных вариантах напирая на самый важный, по-видимому, для него вопрос:
- Но ты признаёшь, что вела себя неправильно?
Сурен требовал отречения. Уговоры перемежались с угрозами вечного позора и исключения из института и снова с издевательством.
Света постепенно сдавала позиции. Труднее всего ей было вынести очень гадкие намеки и комментарии Сурена. Она нервничала, почти плакала, но все ещё не сдавалась.
Вдруг Сурен совершенно сменил тон. Он заговорил как-то зло и устало, но без былого партийного напора.
- Я вижу, ты не дура. Я тебе вот что скажу: ебись с кем хочешь и где хочешь, но если ты сейчас не повинишься, ты всю жизнь жалеть будешь.
Он подождал с минуту и спросил:
- Ну что?
- Чего вы от меня хотите? – спросила Света и посмотрела на меня с такой ненавистью, которую, я думаю, все-таки не заслужил.
- Признай, что виновата и обещай исправиться.
Она ещё раз оглядела нас всех, уже со злостью и с каким-то превосходством.
- Хорошо, виновата! Всё? Могу идти?
- Иди. Потом будет ещё на парткоме разговор, а на сегодня закончили.
Света, пылая от злости и презрения, развернулась и пошла к двери. Уже выходя, на пороге она повернулась и бросила:
- А все-таки она вертится! – и хлопнула дверью.
- Что она сказала? – повернулся ко мне Сурен. Я уклонился от разъяснений.
Отречение было принято. Света оставалась в бригаде почти до конца сезона. С этого вечера она на меня не смотрела и не сказала мне больше ни слова.
Баня
Вы помните, что никаких «удобств» в наших бараках не было. По утрам и вечерам и руководящий состав и рядовые умывались в жёлобе соседнего оросительного канала, прямо рядом с бараком. Вода в этом канале бежала довольно чистая и очень холодная, и как только в октябре похолодало, купаться там всерьёз стало очень неуютно.
Баня была нам торжественно обещана в самый первый день хлопковой кампании. Вообще-то, обещали привозить армейскую баню каждые две недели, но моим девушкам отдельно намекнули, что первая баня будет уже через неделю. Потом разговоры про баню как-то заглохли на месяц, и возобновились только после первого похолодания в середине октября.
И вот банный день приблизился вплотную. Всех бригадиров собрали по этому поводу в штаб. Нам сообщили, что армейская баня будет развёрнута на шестом полевом стане, в час дня в следующее воскресенье. Была разработана детальнейшая диспозиция: кто, когда и как марширует на шестой стан. Прямо как у Бенигсена перед битвой под Аустерлицем: "Die erste Kolonne marschiert…, Die zweite Kolonne marschiert...".
Нам с девочками предстояло идти пятнадцать километров, то есть, три с лишним часа, и по диспозиции выступали мы в половину десятого.
Потом баню откладывали два раза, но напряжение явно нарастало, и к последнему воскресенью октября достигло предела - в пятницу было ещё одно, чрезвычайное, банное собрание бригадиров в штабе, а в субботу вечером передали с посыльными по станам приказ: утром выходить. Диспозиция за это время несколько раз уточнялась, но в принципе оставалась той же, что и в начале. Так что утром в воскресенье девочки построились в колонну по трое и мы двинулись в дорогу.
На поле мы обычно тянулись нестройной гурьбою, врозь и парами, но тут, ввиду сложности предстоящей операции, штаб специально потребовал, чтобы все бригады шли строем, и почему-то девочки не возражали. Я гордо вышагивал впереди колонны, милиционера и поварёнка не полагалось, и, соответственно, их и не было.
Первый штабной порученец прибыл уже через полчаса. Это был Хасан. Он с рёвом подкатил на "Газике", развернулся, скрипя тормозами и подняв облако пыли, и осадил прямо передо мной и первыми рядами моих девочек. Лихой джигит, ему бы на горячем коне гарцевать по горным склонам – а он писаришка штабной! Но субординацию Хасан всё-таки понимал – он поздоровался, улыбнулся дамам, отвёл меня в сторону, а уж потом врезал:
"Ты куда своих девок ведёшь, едят тебя мошки!? А ну, разворачивайся! Баня на третьем полевом стане – если нажмёте, может, ещё успеете!"
Хасан был, всё-таки, свой человек, так что я ему ответил рассудительно:
"Ладно, Хасан, жалко, что вы нам вчера в штабе голову заморочили, едят тебя мошки, но сейчас развернёмся и попробуем успеть."
Тот ещё перебросился парой слов с девочками и укатил.
Третий полевой стан был прямо в противополжном направлении, и километрах в двадцати пяти. Идти туда было совершенно бессмысленно. Небольшое размышление показывало, что из четырёх сторон света в нашей ситуации разумнее всего было продолжать двигаться туда, куда мы уже шли. Так что я бодро вернулся к девочкам, скомандовал что-то вроде "Вперёд, запевай!", и мы продолжили.
Минут через десять подкатил следующий адьютант, но этот был вообще не из нашего штаба, и даже не пытался скрыть растерянность:
"Вы куда идёте?" – спросил он как-то неопределённо, то-ли меня, то-ли девочек.
"Мыться! Пойдёмте с нами!"
Он застеснялся и повернулся целиком ко мне:
"Ты на какой стан их ведёшь?"
Я сказал. Тут лицо его прояснилось, и в голос вернулась уверенность. Видно, он сообразил, что речь идёт о бане, и вспомнил, что тоже об этом что-то слышал.
"Разворачивайтесь и возвращайтесь на поле. Баня будет на следующей неделе на восьмом стане."
После моего слегка иронического "Бу сделано" он тоже укатил, и мы продолжили путь.
Порученцы подкатывались ещё несколько раз, посылали нас в самые разнообразные точки в пространстве и во времени, и после каждого такого визита я укреплялся в уверенности, что если баня действительно существует в природе, то она каким-то чудом будет развёрнута именно сегодня, именно в час дня и именно на шестом полевом стане. Мой оптимизм передался и девушкам, и они тоже поднажали. По дороге успел к нам подъехать и Сурен, но он ситуацию оценивал, как всегда, реалистически:
"Ты знаешь, они в там в штабе запутались, кажется, баня на седьмом стане."
Но никаких немедленных оргвыводов не потребовал, поболтал пару минут с девушками и ретировался.
Мы пришли на шестой стан в два часа дня. Армейская полевая баня была на полном пару, и там не было никого! Баня была вся наша! Два часа там резвились только мои девки, и я получил несколько заманчивых предложений присоединиться, кажется, почти всерьёз – отец родной, дескать! Жалко, положение не позволяло. Это было серьёзное сооружение – двойной тент с отдельной раздевалкой и собственно баней. Горячую воду и свет туда подавал специальный вагончик с топкой и генератором, а обслуживали всю эту технику несколько солдат, которые для моих девочек старались на полную катушку.
(Продолжение следует)
